Книга "Синдикат"

Отрывок

Я вышла из офиса Синдиката и перешла на противоположную сторону улицы, где под огромным щитом, возвещающем о ближайших сроках сдачи трамвайной линии на этом участке пути, в тени под тентом своего шляпного лотка, облокотившись на обшарпанный прилавок, сидел на высоком табурете толстый старик. Я уже примеривала здесь шляпы – неоправданно, на мой взгляд, дорогие. Даже на уличном лотке цены соответствовали этому респектабельному району Иерусалима, в котором жили потомки давних переселенцев, “старые деньги”, черт их дери...
И на сей раз я сняла с крючка широкополую шляпу из черной соломки. Старик тут же услужливо придвинул ко мне небольшое круглое зеркало на ржавой ножке.
Да... мое лицо всегда взывало к широким полям, всегда просило шляпу. Черную шляпу, которая, впрочем, облагораживает любое лицо...
На меня из зеркала из-под обвисших крыльев дохлой черной чайки смотрела (вот достойная задача для психоаналитика!) – всегда чужая мне, всегда незнакомая женщина... Я – чайка! чайка!
– Тебе страшно идет... – произнес старик. Видно было, как он страдал от жары. Пот блестел у него на лбу, скатывался по седой щетине к толстым губам, пропитал линялую синюю майку на груди и на брюхе... – Страшно идет!
– Положим... Сколько же?
– Видишь, она одна такая. Она и была всего одна. Ждала тебя две недели...
– Ты еще спой мне арию Каварадосси, – сказала я бесстрастно, только так с ними и надо разговаривать, с этими восточными торговцами. И шляпу сняла, чтоб он не думал, что я прикипела к ней сердцем. – Так сколько?
– Причем взгляни – какая работа: строчка к строчке, и ты можешь мять ее, сколько хочешь, ей ничего не сделается...
– Короче! – сказала я.
– Семьдесят.
– С ума сойти! – Я опять надела шляпу. Она действительно чертовски мне шла. Впрочем, мне идут все на свете широкополые шляпы. – За семьдесят она и тебе пойдет.
– Меньше невозможно. Это ручная работа.
– А я думала – ножная... Возьму, пожалуй, эту кастрюлю для разнообразия гардероба. За сорок.
– Издеваешься?! Смеешься над людьми, которые тяжким трудом, в ужасных условиях...
– Нет, не за сорок, конечно, это я загнула. За двадцать пять...
Я опять сняла шляпу и положила на фанерный прилавок.
– Постой! – он понял, что я собираюсь уйти. – Могу сбавить пять шекелей просто из симпатии. Она тебе очень идет. Я глаз не могу отвести.
– В твоем возрасте это нездорово. Если сейчас ты не отдашь мне этот ночной горшок за сорок шекелей, разговор окончен...
– Забирай за шестьдесят пять, и будешь благодарить меня!
– Я уже благодарна тебе по гроб жизни, ты меня развлек. Накрой своей шляпой знаешь что? Сорок пять шекелей – звездный час этой лохани, и не отнимай моего драгоценного времени...
– Шестьдесят пять, и разойдемся, довольные друг другом!
– Я и так довольна. Мой-то кошелек при мне. А ты торчи здесь, на солнцепеке, до прихода Машиаха.
И повернувшись, под призывно возмущенные его вопли – вот теперь главное не оглядываться, тем более что в кошельке у меня всего тридцать пять шекелей, а надо еще домой возвращаться, – бодро пошла прочь.
Но шагов через пятьдесят остановилась у ближайшего кафе и села за плетеный столик, вынесенный в тень старого дородного платана.
В три часа дня, в вязкую августовскую жару я была единственной чуть ли не на всей улице, если не считать старика-шляпника и легиона неустрашимых кошек, которых в изобилии плодит Иерусалим.
– Кофе... двойной, покрепче... И коньяку плесни...
– Минутку, гевэрет! – воскликнул бармен и принялся весело насыпать и смешивать, звякать ложечкой, нажимать на рычаг кофейного аппарата... При этом он успевал приплясывать, подпевать музыке, отщелкивать пальцами ритм на всем, что под руку попадется. Его темные кудри библейского отрока с картины художника Иванова были щедро умащены какой-то парфюмерной дрянью, какой любят намазывать свои овечьи руна местные юнцы и юницы...
Из-под тента лотка, под щитом, с которого на прохожих мчался, чуть ли не вываливаясь за край, будущий трамвай, похожий на удава с глазами красавицы-японки, за мной наблюдал толстый шляпник. С видом последнего иудейского пророка он восседал на табурете и делал мне какие-то знаки. Я достала из сумки очки, надела их и расхохоталась: старая сволочь показывал оттопыренный средний палец правой руки, – очевидно, потерял надежду залучить меня под свою шляпу.
Я смотрела на неугомонные руки бармена, вдыхала облачко ванили, поднятое брошенным на блюдце кренделем, и думала – что я делаю, что я делаю?!

Отрывок

...Вышла, и сразу увидела на противоположном углу улицы старого шляпника. Он так и сидел на своем высоком табурете, будто никуда не отлучался с него все те месяцы, что меня здесь не было. И вдруг – через дорогу! – он узнал меня и стал приветливо зазывать ладонью, что-то хрипло выкрикивая...
Я переждала поток машин и подошла к нему. Моя черная шляпа висела на болванке точнехонько на том же месте.
– А я узнал тебя! – начал он. – Сказал себе: это та куколка, которой идет черная шляпа...
– Это та куколка, – перебила я, чтобы сразу сбить с него елейный тон зазывалы, – которая умеет торговаться и ни за что не даст себя облапошить.
– Конечно, конечно! – спохватился он. – Сядь вот сюда, я угощу тебя настоящим турецким кофе...
Вытащил из-под прилавка пластиковый табурет и достал из сумки термос. – Как тебе нравится погодка?
– Февраль, – отозвалась я, неожиданно для себя усаживаясь. – ...А ты что, так и сидишь тут весь день?
Он развел руками: – Мой бизнес... Я сижу на этом углу тридцать восемь лет, с Божьей помощью...
Не много же наторговал с Божьей помощью за тридцать восемь лет этот старый хитрован, если не может снять приличный магазин...
– А ты плюнь на заработки, поезжай куда-нибудь, отдохни...
Он покачал головой:
– Не-ет, не могу... Кто ж меня заменит? Я ни разу никуда не выезжал из Страны... А куда? Куда, спрашиваю тебя, ехать? И что я там увижу такого, что хотелось бы мне прижать к сердцу?
Он достал откуда-то одноразовый стаканчик, дунул в него, выдувая пыль, отвинтил крышку с термоса, и черная дымящаяся струя кофе, благоуханного даже на расстоянии, нырнула в стакан...
– Ты поэт, – заметила я, отхлебнув глоток. – А! Замечательно... Крепкий...
– Страшно, – сказал он, качая головой, – страшно упали цены...
– Да? – оживилась я, – и на сколько же упала цена на мою шляпу?
Он спохватился:
– На эту? Побойся Бога! Эта – ручная работа, можешь свернуть ее в трубочку – ей ничего не...
– Слышали эту песню... Ты хочешь сказать, что падают зарплаты, падает уровень жизни, рушится экономика, а эта сраная шляпа пребывает в благоденствии своих 70 шекелей?
– Эта уникальная шляпа – оглянись, найдешь ли ты такую во всем Иерусалиме, – по-прежнему остается в своей небольшой стоимости...
– Тогда ты будешь носить ее сам.
Я допила кофе и выбросила стаканчик в мусорный бак.
Наперерез из кустов к помойке, вздыбив хвост, галопом промчалась скаковая кошка. На углу улицы красовался щит с глазастым трамваем, что вываливался на прохожих, как бы удивленно читая надпись внизу щита, о сроках сдачи работ на данном участке пути...
– Перекопали весь город, – заметила я, – ноги обломаешь, пока пройдешь... И ничего толкового пока не видно... Ты веришь в этот трамвай?
– А, – сказал он, – слушай, Иерусалим Тита пережил, римский плуг, арабских коз... Н у, так пойдет здесь трамвай, или не пойдет здесь трамвай...
А вот сколько, скажи... положа руку на сердце, ты дала бы за эту шляпу?..
– Когда я торгуюсь, то не кладу руку на сердце, оно у меня для других целей... Но сорок шекелей по-прежнему мне не жалко.
И еще в течение минут десяти мы оба наслаждались нашим бессмысленным торгом. Я не собиралась зимой покупать летнюю шляпу, он знал это и не хотел прежде времени спускать цену... Февральский ветер пощипывал веки, стыли руки без перчаток, которые я не взяла сегодня из дома, обманутая дневным теплом. Бесстыжий трамвай со щита пытался заглянуть за угол, где стояли два мусорных бака, словно был одержим желанием увидеть – чем там лакомятся трое отважных иерусалимских кошек...
– Ладно, – проговорила я, поднимаясь. – Бог даст, будет и лето на этой улице... Тогда и продолжим нашу захватывающую беседу...

* * *

За два дня до нашего возвращения в Москву им удалось взорвать кафе в центре Иерусалима, – чудесное уютное кафе, любимое место встречи студентов. Я не раз бывала там, помнила интерьер: старые кованые лампы на цепях, свисающих со сводчатого потолка, плетеные этажерки с книгами современных писателей, антикварные круглые столы с венскими стульями, и по углам – несколько потертых “вольтеровских” кресел, накрытых пледами... Это было время ланча, перерыв между занятиями в академии Бецалель и двух колледжах неподалеку.
Одиннадцать убитых, двадцать девять – раненых... Вот что мучит меня, от чего я никогда не могу отвязаться: я представляю себе дальнейшую жизнь тех, кто выжил, – всех этих моих ночных попутчиков до рассвета... этих счастливчиков, о которых никто и не говорит, о которых впоследствии не вспоминают, поскольку поспевают новые жертвы; тех, кого политики, журналисты, дипломаты вообще не принимают во внимание, – я представляю себе дальнейшую долгую жизнь этих везунков, до конца обреченных на костыли, протезы, коляски, на собаку-поводыря, на клинику для душевнобольных...
– Знаешь, в чем единственное везение? – сказала мама, – что Толик, внук Нины Моисеевны, ушел оттуда буквально за пять минут до взрыва!

Ещё один отрывок..